Жизнь без эмоций в котле войны

Звонящие в пустой степи (после боя) телефоны.  Я думала, что страшнее я вряд ли могу услышать на этой войне. Я ошиблась. Война гримасничает, меняя лица, смысл и форму.

«Тётя Лена, это Инна, а вы бы не могли к нам прийти, у нас папа повесился» — спокойный детский голос в телефонной трубке.

Чистый, без истерики. Как он страшен этот голос, ночью, в телефонной трубке.
— Скорую вызвали? — говорю я спокойно, чтобы не испугать.
— Да — отвечает голос.
— Кто ещё дома? — я уже почти одета.
— Мама, Катя. Они с папой, а я звоню. Я всё делаю правильно? — уточняет голос.
— Да, родная, правильно —  я уже иду…

Андрей. Свердловск

Андрей шахтёр. Не сепар, не терр. Шахтёр. Когда его бригада сбежала воевать, он сидел в шахте по 3 смены. Пил кофе литрами, чтобы не заснуть. Шахту топило, нужно было следить за моторами, спасать. На работу под снарядами, дома под ГРАДАМи.

Потом, когда набегавшись по гуманитарным лагерям и блокпостам, явились его товарищи, он оказался изгоем. Он не воевал. Его троллили, ведь он оказался трусом. У него не было автомата, он не ездил на отжатой машине. У него вообще не было машины, он ещё на неё не заработал.

У него была жена, сын и две дочки; хозяйство, дом, больная мать и его больная нога, которая плохо сгибалась в колене. Чтобы работать на хорошо оплачиваемом участке, он давал врачам взятку, чтобы те, закрывали глаза на его артроз.
Начальство боготворило воевавших. А его поставили на менее оплачиваемую работу, потом сказали, что из-за войны нужно идти в бесплатный отпуск. А дома были дети. Голодные дети…

Я включаю телевизор. Уже 9 месяцев с экрана идёт пропаганда насилия и агрессия войны. Война заменила нам жизнь. Мы ничего не видим вокруг кроме войны. Россия не дает дышать, давит информацией крови и паники.

У режима две опоры: телевизор и оффшоры

На Донбассе страх был всегда. Он не связан с войной. Страх ведёт шахтёра по шахте. Без него нельзя. Бесстрашие порождает беспечность. Как только ты перестаёшь бояться, ты нарушаешь технику безопасности и всё.

Подземный мир не прощает бесстрашия.

Страх в крови шахтёра, в нерве, в каждой клетке. 1200 метров темноты. Ты и твой луч от канагонки, вот и всё, на что ты можешь рассчитывать. Если он гаснет, гаснет жизнь.

А там, наверху, ты смотришь телевизор, не выходя из состояния страха. Мы находимся в этом состоянии около 6480 часов.

Нас пугали голодом и безработицей, Майданом и Украиной, вуйками и украми, концлагерями и забором органов, закрытием шахт и уничтожением городов, сланцевым газом и буферной зоной, распятыми младенцами и консервами из людей, неграми и югославами, сербами и албанцами, нацистами и фашистами, фосфорными бомбами и настоящими ГРАДАМи…

Война разделила нас на тех, кто «за» и тех, кто «против»

Большая половина тех, кто «за/против» уже не понимают, почему они «за/против» . Многие не по своей воле оказались в котле этой войны. Нас всех объединил страх. У каждого он свой, как и война. Это страшно жить в страхе…

Всё чаще задумываюсь о том, какими мы выйдем из этой войны. Людьми ли, человеками?! Перемены, происшедшие с окружающими, разительны.
Мы прожили Майдан, Крым, «русскую весну» , «холодное лето» и «русскую осень». Мы видели четверо выборов и предательство местной власти. Мы ощутили все прелести преследований, угроз. А ещё обман любителей русского мира, войну, потери, нищету.

Переоценка событий происходила быстро и мучительно больно. Мир рвался по живому, оставляя за собой не только шрамы. Близкие люди в один миг стали чужими. Чужие и незнакомые стали родными и близкими.

Сначала было невыносимо страшно, потом невыносимо больно. Сейчас?! Сейчас всё просто. У каждого своя война, правда, мерило и своя чаша терпения.

Мне кажется, что война просто материализовалась и приобрела формы

Мы стали ощущать врагов, различать своих и чужих. Ушло ощущение нелепости вражды между окружающими тебя людьми. Мы осознали, что мы здесь все русскоговорящие и все разные.

Раны от предательства стали затягиваться быстро. Больше нет неожиданностей, ты их ждёшь. Они здесь маленькие, гаденькие — в мелочах, но каждый день.

Идёшь по городу настороженно, что подойдёт кто-то знакомый и выльет на тебя ушат информации о кровавой хунте, а потом спросит, как ему оформить пенсию в Харькове. И вроде защемит сердце, но сразу отпустит — закроется от глупости безразличием. Оно устало болеть.

Уже больше не переживаешь, чем живут некоторые твои знакомые или соседи. А зачем? У них автомат и русский мир. И счастье они сами себе выколачивают.

Больше не плачешь, прощаясь с разъезжающимися друзьями, а отпускаешь, в надежде, что они помогут тебе вырваться на свободу.
Стряхиваешь, как пыль, ненужную информацию, пустые слова, лживые фразы. Просто выслушиваешь и констатируешь сообщения о чьей-то смерти. Война высушила нас изнутри.

Наши души, как сентябрьские степи, ещё живые, но безмолвные и бесцветные. На сердце трещины в ладонь, как на высохшей от безводья земле. Взгляд, цепкий, как колючки татарника. Мы не прячем головы с седыми прядями ковыля и не отводим глаз, с поволокой из тумана. Мы черствеем, холодеем, закрываясь от окружившего нас безумства.

Я уже спокойно прохожу мимо накрытого плащ-палаткой тела в камуфлированной одежде. Секундный взгляд фиксирует колорадскую ленту на автомате. Иду дальше. Не за кем переживать.

Возле магазина льют слёзы поселковые любительницы русского мира. Голодают. Нет пенсии, лекарств, угля. Мимолетное скольжение по лицам: эта рассказывала об органах, изъятых у её родни, счастливо переехавшей Одессу; эта — о сваренных и съеденных младенцах Новосветловки, а эта дралась в очереди за хлебом.

Я иду мимо. У меня есть, кого пожалеть.
Это жестоко, но справедливо. Мир разделился: если это не принять, можно погибнуть.

Я не научилась тратить свою жизнь на негатив. Нет ненависти к тем, кто на митингах звал сюда русских спасателей, стоял на дорогах с иконами, угрожал, громил, бил и плевал в след.  Что чувствую по отношению к ним? Жалость?! Брезгливость?! Нет. Это пустота. Просто нет эмоций. Констатация чужого выбора, не более.

Я, как и многие несогласные с происходящим уже не спорю и не доказываю. Просто прохожу мимо, опасаясь прикоснуться к этим заражённым непонятной болезнью людям.

Это ощущение тех, кто прячет на груди жёлто-голубую ленточку. Мы радуемся выздоровлению города, когда видим проукраинские надписи и флаги-граффити, грустим, если видим совершенных потеряшек; ужасаемся, когда сталкиваемся со стеклянными глазами зомборашенных.

Незнакомые люди стали роднее знакомых. Мы, слившись слезами и скипевшись нервами, теперь тайно встречаемся. Пароли. Явки. «Тс-с-с-с! Не называй себя. Не называй. Главное, что ты есть и ты рядом» — так говорят те, кто приходят на так названные «единодумкы».

Дожились. Раньше были квартирники, посиделки, девичники, а сейчас «единодумкы»

Люди на своей земле разговаривают шёпотом, оглядываясь по сторонам. На одной из таких недавних встреч, в осеннем парке, тихонько читали Костенко, Низового и Стуса. Раньше это было не важно. А сейчас, как последняя капля веры. Как истина. Как молитва.
Мы счастливо смеялись от того, сколько пророческого в стихах и от того, что именно теперь в оккупации есть время и желание читать. Да, незабываемо удивительно чувствовать себя диссидентом холодной осенью 2014 года в Украине.

Моя знакомая из «единодумкы» работает в библиотеке. Говорит, в городе вырос спрос на книги украинских писателей. Люди с жадностью читают книги о Донбассе, людях, тайнах истории. Читают и о Донском казачестве, пытаясь узреть истоки или рассмотреть корни разрекламированной станицы, в которую хотят превратить город.

Посетители стыдливо мнутся, приглядываясь к окружающим: они озираются и, оставаясь наедине с библиотекарем, просят что-нибудь почитать о Бандере, истории Украины, о Крыме, о наших степях, шахтах, легенды нашего края. Читают и местных поэтов, удивляясь, что не знали, какие люди жили рядом с ними.

Люди ищут возможность выйти к свету, не шагнуть в эту пропасть. Все понимают, ещё шаг и всё. Мы застыли над пропастью во ржи, хотя нет, над пропастью во лжи, подталкиваемые в спину автоматом.

Судя по последним залпам наехавшей техники, то в спину упирается уже далеко не автомат.

 

На днях заходила в церковь. Вдруг резко захотелось вдохнуть веры, смешанной с ладаном, потрескиванием свечей и тихим песнопением. Старушки в мохеровых шапках и пуховых шалях, изрядно потрепанных временем, что-то начищали во время служения, периодически осеняя себя крестным знаменем и подхватывая за хором какой-то псалом. Без эмоций, без света, ровно, слаженно, как куклы.

Люди потеряли веру.
Я могу их понять. Здесь долго проповедовали благость русского мира, забыв о благости Господней. Мир любви потерян.

В зоне сейчас высокий процент самоубийств. Об этом не напишут в прессе.

Эти домохозяйки, шахтёры, старики, пенсионеры были никому не интересны своей жизнью и никому не интересны своей смертью.

Люди гибнут от голода, заледенев от страха и потеряв веру.

На войне много страшных вещей происходит. Но это уже не важно, когда понимаешь, что страшнее всего была довоенная пропаганда. Лёгкая, ненавязчивая, ежедневная, пропитывающая сознание, отравляющая душу, создающая прочный фундамент страха, сомнений, боли. Есть  стремление защититься от всего этого.

На войне много страшных вещей. Много страшных вопросов и много страшных ответов, даже ожидание или их поиск — страшит. Какими мы выйдем из этой войны? Людьми ли, человеками ли?

Автор: Елена Степная