500 лет мира и демократии, и вот Он — истинный швейцарец
Швейцария подарила миру не только швейцарские часы, швейцарский шоколад, швейцарский сыр, швейцарский нож, прекрасную банковскую систему, центр ядерных исследований ЦЕРН, Женевское общество Красного Креста, но и реально работающую демократию.
Депутаты Большого совета (законодательная власть) и Государственного совета (исполнительная власть) очень богатого города Базель приезжают на работу на… велосипедах.
На счету крохотной Швейцарии 25 Нобелевских премий. Для сравнения – у великой научной державы СССР (вместе с современной Россией) их 23.
Швейцарцы всегда считались храбрыми непобедимыми вояками. Швейцарцев нанимали в свои армии все крупнейшие державы Европы на протяжении нескольких сотен лет.
Во времена Живодёров в битве при Санкт-Якобе 1500 молодых швейцарцев-пикинеров остановили 20 000 французских наёмников Людовика XI. Никто из не принял предложение о капитуляции и почти все швейцарцы были перебиты превосходящими силами французов. И это поражение стало победой швейцарцев, так как Людовик отдал приказ об отступлении и заключил мир с Базелем. О них писал Никколо Макиавелли в книге «Государь»
«Карл VII, отец короля Людовика XI, благодаря фортуне и доблести освободив Францию от англичан, понял, как необходимо быть вооружённым своим оружием, и приказал образовать постоянную конницу и пехоту. Позже король Людовик, его сын, распустил пехоту и стал брать на службу швейцарцев; эту ошибку ещё усугубили его преемники, и теперь она дорого обходится Французскому королевству. Ибо, предпочтя швейцарцев, Франция подорвала дух своего войска: после упразднения пехоты кавалерия, приданная наёмному войску, уже не надеется выиграть сражение своими силами. Так и получается, что воевать против швейцарцев французы не могут, а без швейцарцев против других — не смеют».
Но лучше всего у Швейцарии получается создавать среду. Это очень комфортная страна для проживания. Швейцарские города регулярно занимают первые места в рейтингу лучших мест для жизни.
- Цюрих регулярно занимает первое или второе место в мировых рейтингах.
- Женева и Берн в 2010 году заняли второе и восьмое место соответственно.
А сама Швейцария в 2005 году заняла второе место в рейтинге лучших стран для жизни из 111 стран-участников. А ведь в прошлом Швейцария была одной из самых бедных стран Европы. Швейцария невероятно сильна в доведении мелочей до совершенства.
- Например, в Музее фонда Бейелера в Базеле, ради одной картины Моне «Кувшинки» рядом с музеем был вырыт пруд с кувшинками, который находится на одной высоте с полом. Таким образом картина как бы продолжилась за пределы музея.
- А знаменитый базельский паром движется без мотора, используя силу течение реки.
Для швейцарца мир делится на две части: Швейцарию и заграницу. За границей швейцарцы носят кошелёк за пазухой, а свои франки зашивают в бельё. Слово “заграница” для швейцарца сродни выражению “нагота и босота”. Представившись за границей швейцарцем, он замирает в ожидании возгласа восторга, хочет встретить взгляд радостного изумления, глубокого уважения или непритворной приветливости. Чувство, которое испытывает швейцарец при пересечении границы, даже если это линия разграничения восточного и западного Берлина: ощущение иного мира, неизвестности, опасения…
На контрольно-пропускном пункте легко определить, что это швейцарцы. По каким признакам? Просто так выглядеть могут только они. Люди других национальностей достают паспорт в двух-трёх шагах от пограничника и подходят, держа его в руках неприметно, даже небрежно. Швейцарцы предъявляют свой паспорт — красный с белым крестом — так, чтобы он был виден всем. Они несут его как щит. Само звание швейцарца должно уберечь их от опасностей и дать определённые преимущества; даже при быстротечном контакте с чужеземными полицейскими, коих они отнюдь не причисляют к своим друзьям. Я — швейцарец. Это звучит гораздо весомее, чем просто ответ на вопрос “А откуда вы?”
Незнакомец должен сразу почувствовать, чем занимается швейцарец и насколько он преуспел в своём деле. Успех обеспечен: незнакомец выражает свои эмоции, как минимум, восклицанием: “О, Швейцария! Дивная страна!..” Для швейцарца это не только комплимент. Это его убеждение. Слыша подобные восторги, он думает о чём-то неизмеримо большем, чем ландшафт: чудесные пейзажи своей страны он воспринимает как личное достижение. Понятие “Швейцария” изначально включает в себя понятия свободы и прогресса.
Оброненную кем-нибудь фразу, что у Швейцарии за рубежом подмоченная репутация, гражданин Швейцарии расценит как чрезвычайное происшествие. И будет людям разъяснять суть “особого пути”, которым идёт в своём развитии Швейцария. В любом случае Швейцария целиком зависит от авторитета, которым она пользуется в мировом сообществе. Швейцарец непоколебимо верит в свою исключительность и самобытность.
Средний швейцарец видит Швейцарию такой, какой её видит средний англичанин. Швейцарцы живут в созданной о них легенде. Будни нынешней Швейцарии неотделимы от Второй мировой войны. Не пережившему её в зрелом возрасте трудно отстаивать своё мнение по политическим вопросам. Если участники какой-либо дискуссии спрашивают друг друга, кто в каком году родился, то именно по этой причине.
Война укрепила в них чувство собственного достоинства. Их не тронули, и этим доказано всё: сила их армии, их честность, мощь государства, прочность демократических устоев и конечно богоугодность их помыслов и деяний. Швейцарцы не любят коммунистов. Исход войны только укрепил их антикоммунистический настрой. То, что война велась против фашистов, не имеет сегодня ровно никакого значения. Швейцарцы убеждены, что щадящее отношение к их стране заслужили они сами, что это заслуга генерала Анри Гизана и, разумеется, всех швейцарцев, ибо своим поведением, боеспособностью армии и красотами своей родины они явно произвели на Господа Бога весьма благоприятное впечатление.
Во время войны Швейцария была раем. Само её название звучало магической формулой для гонимых и преследуемых, она была их землёй обетованной. Природа виделась страждущим райскими кущами. Швейцарское государство и швейцарский ландшафт казались нерасторжимым целым. Поскольку единство Швейцарии красивой, Швейцарии доброй, Швейцарии прогрессивной и Швейцарии гуманной есть нечто само собой разумеющееся, то критику отдельных её частей швейцарцы воспринимают как посягательство на целое.
Тягу к социализму и всеобщей стачке многие швейцарцы по-прежнему расценивают не как критику частного, но как деяния и устремления антигосударственные. Хотя Социалистическая партия с тех пор выросла и стала благоразумнее, никто не отождествит швейцарца с социалистом. У социалистов галстук не совсем в тон костюму — вот и вся их оппозиционность.
Швейцарец считает, что он интересуется политикой. Он совершенно искренне убеждён, что сам формирует свои политические взгляды и не поддаётся никакому влиянию.
Но в политических спорах у них явственно ощущается склонность к морализму. Что правильно? Что ложно? Что служит делу? Что ему не служит? Так вопросы не ставят.
Ставят так: Что пристойно? Что непристойно? Что нравственно? Что безнравственно? Именно с этих позиций начинается борьба с политическим противником. Оппозицию уличают не в ложности её доктрины, не в идейных заблуждениях — в аморальности. Замечание “Так делать не принято” нанесёт ей куда больший урон, чем любые аргументы.
Швейцария — страна свободы и завоевала свою свободу революционным путём. Но Швейцария никогда не была страной революций. Рудольф Габсбург был прогрессивно мыслящим правителем. Но обитатели лесных кантонов хотели, чтоб всё было так, как было всегда. И восстали они не против многолетнего гнёта, а против новшеств, нововведений. Не революции формировали страну, а реакция.
Швейцарцы реакционны. Вся их история — это реакция на заграницу. Сделав консерватизм и умеренность принципом, швейцарцы жили неплохо. Но они постоянно пытаются представить события своей истории как революционные, героические, идеалистические. Они верят, что идею свободы принесли в мир именно их предки. Правда, легко доказать обратное, если вспомнить, что своим подданным они роздыху не давали.
Предки стойко оборонялись от чужеземцев, вот и всё. Приятно сознавать, что без особых романтических затей и при всей их неуклюжести и неповоротливости они сумели создать некое подобие государства. Пожалуй, даже некий образец. И мир верит им; верит в подвижников и мучеников свободы. Стране, наверное, 120, а может быть 150 лет. Всё остальное — предыстория, когда жители больше думали о защите границ, а не о самой стране.
Важнейшее событие этой предыстории — завоевание независимости. Однако независимость — ещё не свобода, есть страны независимые, но отнюдь не свободные. Тем не менее именно независимость послужила фундаментом, на котором было построено это государство. К тому факту, что оно стало свободным, Вильгельм Телль мало причастен, Винкельрид почти непричастен, зато весьма причастны либералы первой половины XIX столетия. Им швейцарцы обязаны своими личными свободами.
- Они добились их провозглашения, преодолев все преграды, будь то откровенная обструкция или мнение большинства.
- Они отстояли саму идею государства, а не только экономические интересы.
- Быть демократом для них значило — сообща строить государство, а не извлекать из него личные выгоды.
Потомки “людей 1848 года” назвали бы их “аморальными”, ведь либералы, по их мнению, были оппозиционерами, реформаторами, леваками, придумали Конституцию Швейцарской конфедерации. Но потомков у них нет. На 1848 год никто не ссылается. Взывают по-прежнему к духу 1291-го, по-прежнему держатся за Телля. Ведь память о нём ни к чему не обязывает — кроме как к защите суверенитета.
1848-й обязывает крепить государство, быть открытыми и отзывчивыми. Бряцать оружием и хвастать своей силой, что столь характерно для предыстории, впечатляет больше, нежели политические достижения либералов. Многие швейцарцы, похоже, и сегодня ещё не испытывают особых симпатий к 1848 году. И неудивительно, ведь в 1848-м многие чувствовали себя несчастными только потому, что им пришлось жить в этом году.
Поэтому швейцарец убеждён, что свободу защищает и гарантирует не государство, но армия. Свобода же есть достижение политическое. А независимость — её предпосылка. Школьная история сплошь и рядом говорит о военных достижениях. Наверняка простоты ради, ибо рассказывать о войнах проще. Политика слишком сложна — оставим её. А сами останемся с Теллем, Винкельридом и позаботимся о том, чтобы о Мунцингере и Штапфере вспоминали пореже.
Но швейцарец учится владеть оружием не для отражения агрессии, а потому что это интересно. Швейцарец просто любит армию. Это его национальное достояние, его фольклор. Трезвой армия не бывает, она всегда пьяна от восторга — она ценный воспитательный институт и решает в мирное время гораздо более важные задачи, нежели только подготовка к отражению агрессии.
Пройдя армейскую школу, швейцарец становится взрослым. Недаром говорят, что армия полезна всем и что не прошедшего её можно сразу узнать даже в глубокой старости. Семнадцать недель ритуального мужания — вот что такое армейская школа Швейцарии. В этой стране я живу. В этой стране можно жить.
Тут я родился. Тут вырос. Мне понятен язык этого края. Я знаю, что такое мужской хор, деревенский оркестр, семейная вечеринка. Мне кажется, что страстных филателистов я узнаю здесь даже на улице. Только тут я могу с абсолютной уверенностью отличить робких от видавших виды. Тут я чувствую себя дома. И мне трудно представить, чтобы кто-то чувствовал себя дома так, как швейцарец в Швейцарии.
Я тоскую по дому. Но это тоска не по Швейцарии, а всего лишь по знакомым местам и вещам. Швейцария мне знакома. И потому — приятна. Я знаю, как тут организована жизнь, могу понять, что происходит за её кулисами. Знаю что почём, и мне не надо пересчитывать деньги за товары и услуги на другую валюту. Здесь я чувствую себя уверенно, так как могу разобраться в том, что происходит. Здесь я могу отличить правило от исключений. Наверное, это и есть чувство родины. Меня не удивляет, что я люблю её.
Да, я люблю этот край, и мне хочется быть гражданином этой страны, потому что мои конституционные права гарантируют мне, что я могу остаться тут при любых обстоятельствах. Допустим, я — шведский гражданин не вырос в Швейцарии и всей душой полюбил этот край. Всё равно меня могут выслать.
У меня же, законного гражданина Швейцарии, есть право остаться здесь. И я им очень дорожу. Иметь это право доставляет мне, кроме того, удовольствие, и я останусь здесь вопреки расхожей фразе: “Уезжай, коль тут не нравится!” Но я хотел бы иметь право жить здесь, не чувствуя себя обязанным всё время восторгаться. Я здесь не в качестве туриста и могу позволить себе не дивиться на достопримечательности, не любоваться Альпами, когда дует фён, даже назвать красивым, скажем, голландский пейзаж и не понять, что имеет в виду голландец, когда говорит: “Швейцария фантастически красива”.
В нашем краю случаются большие туманы, и я страдаю от фёна. Юра и Альпы вызывают во мне прежде всего угрызения совести, потому что меня не оставляет ощущение, будто я обязан подняться на их вершины, но раз за разом откладываю это на потом. Ничто не вызывает у меня столько противоречивых чувств, как Швейцария и швейцарцы.
Всё, что меня радует и удручает, доставляет удовольствие, причиняет хлопоты, занимает ум и сердце, почти исключительно связано со Швейцарией и швейцарцами. Всё это я и имею в виду, когда говорю: “Я — швейцарец”. Мне трудно что-то назвать типично швейцарским явлением. Вот два примера.
В своей мечтательно-романтической книге о Франции Генри Миллер замечает, что в Америке к писателям относятся довольно пренебрежительно, и рассказывает о таможеннике-французе, который выказал ему глубочайшее уважение, когда увидел в его паспорте слово “писатель”. Генри Миллер видит в этом лишнее доказательство того, что Франция — страна высокой культуры. Гюнтер Грасс читал в Цюрихе отрывки из своих новых произведений. Когда он прибыл в Клотен13, чиновник заглянул в его паспорт, потом посмотрел на писателя сияющими глазами и сказал: “Значит, вы и есть Грасс!”
Первый пример мы считаем типичным, второй — нетипичным. Почему? А потому, что до сих пор не научились воспринимать высказывания людей как сугубо личные. За ними нам непременно видится национальный характер. О приветливом немце мы говорим: “Нетипичный немец”. О неприятном французе: “Нетипичный француз”.
Мы полагаем, что так же досконально знаем швейцарца, и делим все его поступки, на положительные и отрицательные, то есть типичные и нетипичные. Поэтому хулиганы для нас — не швейцарцы. (“Поесть солдатского хлеба им только на пользу”.) Нонконформисты — не швейцарцы. (“Пусть убираются в страны Варшавского пакта, если им тут не нравится”.) “Отказники” — не швейцарцы. Кто работает с прохладцей, тоже не швейцарец. Кто не твердит с гордостью: “Я — швейцарец”, и тот не швейцарец. “Истинные” же швейцарцы возмущены тем, что все эти “нешвейцарцы” тоже обладают гражданскими правами и таким образом ставят под сомнение дальнейшее существование традиционной Швейцарии.
Если бы скромные герои 1830-го и 1848-го годов, гарантировали дальнейшее существование традиционной Швейцарии не было бы того, что мы называем Швейцарией. Поскольку мы считаем себя людьми типичными и верим, что и другие нас считают таковыми, нам трудно что-либо менять в нашей жизни. Мы боимся стать нетипичными. Мысль о единой Европе, например, зазвучавшая в политических речах и у нас, нам по-прежнему чужда. Тот факт, что мы с энтузиазмом можем говорить и говорим об этом, доказывает, по сути, всеобщее неверие в ее реальность.
Генри Миллер, которого обыкновенно причисляют к космополитам за его критические суждения об Америке, тоже превращается в опасного националиста, едва начинает писать о Франции. У каждой страны есть такие вот “зарубежные националисты”. Скверный оборот дело принимает лишь тогда, когда мы сами начинаем оперировать их аргументами.
Среди швейцарцев есть уринцы, валлисцы (валезанцы), бернцы, цюрихцы, базельцы, романши, тичинцы тессинцы, франко-швейцарцы, крестьяне, пастухи-горцы, рабочие, крупные предприниматели, люди здоровые и больные, уголовники и др. Это многообразие формирует швейцарца, пожалуй, сильнее, чем общая государственная политика.
У европейцев между собой, безусловно, не больше общего, чем у всех швейцарцев. При слове “Швейцария” я думаю прежде всего о южных предгорьях Юры, кантоне Золотурн, где говорят по-немецки. Расположенные поблизости общины кантонов Берн и Аргау мне не чужие. Когда я приезжаю в Базель, Цюрих или Люцерн, то понимаю людей еще хорошо, нахожу много общего и помимо языка, плачу теми же деньгами, — в общем, я еще не за границей, но уже и не дома.
В кантонах Женева, Во, Невшатель и в Тессине я еще дальше от моей малой родины; на французском я говорю с трудом, итальянский вообще не понимаю. Но деньги те же, цены схожи, законы похожи, у солдат одинаковая форма. Я рад, что тессинцы, франко-швейцарцы, романши живут общим домом. Так нам легче не дать друг другу превратиться в типичных швейцарцев. Ясно, что, кроме языка, ландшафта и превратностей судьбы, на человека влияет государство. Значит, должно быть и нечто общее. Я не знаю, что это такое. И не хочу знать. Общее не производит на меня впечатления. Оно усыпляет, рождает ощущение непогрешимости.
Уверенность в собственной непогрешимости лишает Швейцарию воли к переменам, и мне становится не по себе при мысли, что и через двадцать лет придётся жить в Швейцарии, точь-в-точь похожей на нынешнюю. Мы слишком привыкли быть музеем-заповедником.
Нам нравится, что иностранцы смотрят на нас с восхищением, имеют в виду демократию, которую можно продемонстрировать.
В этом демократическом государстве тоже есть привилегированные: родовую знать сменила знать денежная, аристократов потеснили парвеню. Свои привилегии они защищают, выступая против любых перемен. Любая попытка углубить демократию, считают они, может ограничить их права, любая реформа — подорвать их положение в обществе.
В этом им удалось убедить своих сограждан, ибо умеренная социализация привела к тому, что и рядовой швейцарец стал собственником. Он готов защищать спекулянта земельными участками, ибо защищает таким образом свой садик. У нас это называется терпимостью. Мы — страна зажиточная. Бедность здесь считается пороком. По крайней мере, в ней не признаются и тем облегчают жизнь богатым. Но богатство у нас не принято выставлять напоказ. Деньги здесь — нечто интимное, о своём состоянии не говорят.
Любому нововведению в социальной сфере объявляют войну, заявляя, что оно сковывает частную инициативу. Под частной же инициативой понимают возможность разбогатеть для каждого гражданина. Тем не менее у нас любят поговорить о Burgersinn’е. Слово, значение которого едва ли поддается определению. В прошлом оно, возможно, означало чувство локтя, стремление жить в едином правовом, демократическом государстве. Сегодня Burgersinn — скорее соглашательство, боязнь нового, терпимое отношение к недостаткам, отказ от дискуссий по принципиальным вопросам.
Этот искаженный в своей сути Burgersinn ведет к утрате заинтересованности в укреплении демократических основ государства. То, что заранее безоговорочно одобрено, контролировать не надо. Внутренняя политика для нашей прессы — тема фактически запретная. Газеты, как правило, ограничиваются изложением официальной точки зрения и спешат заявить о согласии с ней. Пресса у нас уже не трибуна общественного мнения.
Демократия без дискуссий — музейный экспонат. Внутренний враг Швейцарии — превратное представление о долге человека и гражданина. Защитная поза ежа — свернуться и выставить иголки — стала символом нашей независимости. Но ведь и ежу нужно развернуться, чтобы жить…
Петер Биксель
