Самоубийство, которого не было
Самоубийства Маяковского, Цветаевой — что это было?
Счастливых людей в 19-20-м году ХХ века было, пожалуй, очень мало в России. Это или вожди, которым досталось совершать революцию, или голодные поэты, которым очень мало надо — почувствовать, что их утопия сбывается на глазах.
Цитата Маяковского: «Хер цена этому дому Герцена» — удивительная способность Маяковского цитатами утешать человечество. Главным аргументом против любых социальных преобразований стало его самоубийство, которое сделалось главным фактом его биографии и главным его произведением.
Права была Цветаева, сказавшая: Маяковский на своих длинных ногах ушагал от нас куда-то далеко за поворот, и долго ещё будет нас там поджидать».
И мы туда придём, столбовой дорогой человечества, которую оно в ХХ веке проложило, скомпрометировало и забыло. Сейчас эта дорога дожидается нас, как взорванный храм: Храм оставленный — всё храм, кумир поверженный — всё бог.
Та магистральная дорога, с которой мы ошибочно и предательски свернули, рано или поздно опять станет нашей.
В книге Уильяма Стайрона «Зримая тьма» есть зафиксированный опыт его клинической депрессии: «Бороться с депрессией нельзя. Можно принять её как норму, и с этим жить.»
Перечисляя великих самоубийц ХХ века, он пишет: Маяковский проводил Есенина довольно желчной эпитафией, а 5 лет спустя последовал его примеру. Сие да послужит уроком всем, кто осуждает самоубийц, понятия не имея о душевной боли единственно другого среди многих одинаковых.
Его особенностью была удивительная зависимость от собственного ума. Сам себя понимающий гиперболизированный мозг. Все его баталии происходят только в ментальной сфере. А в сфере физической и бытовой, он совершенно беспомощен.
Самоубийство
Улыбнулась и вздoхнула,
Догадавшись o покое,
И пoследний раз взглянула
На кoвры и на обoи. (Гумилёв)
Эта удивительная плеяда, в которой Маяковский не одинок, вымерла точно так же, как вымерли неандертальцы.
В нашем сегодняшнем положении, когда мы вернулись ко всему человеческому и презрели всё сверхчеловеческое, в нашем нынешнем откате в болото, любая идея вызывает подозрительность, а вера кажется слишком авторитарной — Маяк нам не просто не понятен, Он нам враждебен.
Но эволюция не спрашивает, когда происходить. Человек оказался обезьяннее. А тот странный прыжок из людей в сверхлюди, разумеется не мог не вызывать у современников жаркого отторжения.
Так некoгда в разросшихся хвoщах
Ревела oт сознания бессилья
Тварь скoльзкая, пoчуя на плечах
Ещё не пoявившиеся крылья (Гумилёв)
Каждая их неудача приводит обывателя к злорадству: оказывается, мы-то живём правильно — с нашим самоваром, с нашим чаепитием, с нашим скучным трудом.
Маяковский: «какими Гoлиафами я зачат — такoй большой и такoй ненужный»
Начиная с 23-го года, Маяковский пытается вернуться в прежнее «дочеловеческое» состояние. Великий скачок не состоялся, Мир плюхнулся, новая жизнь не состоялась, прежняя жизнь брала за горло, Титаны ХIХ века (Чернышевский, Белинский, Тургенев, Писарев…) оказались никому не нужны, откат в культуре и политике случился очень быстро — это был реванш старого мира.
«Я не покончу с собой, не доставлю этого удовольствия художественному театру», — сказал однажды Маяковский Полонской. Казалось бы, при чём здесь художественный театр? Речь идёт о самоубийстве — о вычитании себя из мира.
Но с театром Маяковский персонифицирует традицию. Маяковский противопоставил себя традиции и стал её первой наиболее очевидной жертвой.
Ведь множество людей, в том числе умнейших людей (например, Пастернак), радостно, восторженно приветствуют возвращение к старой жизни.
Пастернак пишет: «Предшествующего пробелы (разрыв) ликвидированы. Хорошо, что Сталин и сталинизм не взвился небесным телом. Как хорошо, что вместо эксцесса, наконец-то, установлена норма.»
Тогда ещё многим было непонятно, что «норма» станет пострашнее любой революции. Всем казалось, что установилась прекрасная последовательность — никто не догадывался сколь кровавой она будет.
Тогда казалось, что Маяковский болен. А лет через 200 может оказаться, что он был едва ли не единственным здоровым человеком. Он-то чувствовал, куда идёт эволюция, и слишком её опередил.
В последние 5-7 лет жизни Маяковский страдает игроманией. Он всё время во что-то играет: спорит с друзьями «сколько шагов до того столба», играет в трамвайные билетики, старается угадать «сколько строчек в книге» и уж, конечно, играет в карты.
Любой грамотный психиатр вам скажет, что игромания — это попытка доказать самому себе, что ты имеешь право на существование.
Всё время загадать: «А есть я или нет?» Всё время найти в природе и окружающем мире знак, намёк — какой-то костыль со стороны мироздания, какую-то надежду, что ты здесь не зря, что ты не случайно.
Эта страшная неуместность в мире, нарастает и рождает манифест отрицания: «Не приемлю, ненавижу Это. Всё!»
Маяковский — Аполлон революции, Маяковский, которого Репин хотел писать «читающим стихи», этот красавец революции, оказывается, ни на что другое не годился, как скармливать свою печёнку собакам.
Этот ужас, которым переполнено «Про Это», этот ужас от засасывающего болота традиции, остаётся главной нотой завещания Маяковского, потому что никакой надежды на то, что будущее пойдёт по сценарию революции, у Маяковского нет.
Маяковский — одна из самых радостных и безоблачных фигур ХХ столетия, но только в период 18-19 гг. — время, которое для многих его современников становится самым чудовищным. Только два поэта в этот период пишут вещи совершенно восторженные, триумфальные, радостные — Цветаева и Маяковский.
Цветаева, на своём московском Борисоглебском чердаке, пишет прелестнейший романтический цикл:
если уж слишкoм поэта доймет
… чумнoй, девятнадцатый год, —
Чтo ж, пpoживём и без хлеба!
Недoлго ведь с кpыши — на небo.
Весёлая, голодная, нищая Цветаева — у которой муж без вести пропал, у которой ребёнок младший умирает, а старший вечно не кормленный, и не понятно «Что будет» — вот она переживает самое сумасшедшее эгоистическое счастье. Поэт попал в свою среду — в революцию.
И ту же внезапную радость чувствует Маяковский — испытывает эйфорию. Именно в это время написаны самые весёлые его произведения: «Единообразное», «Тучкины штучки», «Стихи о разнице вкусов», «Мистерия Буфф». Праздник, эйфория. Человек верит в то, что настала новая жизнь.
Революция, прачка святaя, с мылом всю гpязь лица земного смыла.
И вот, пришёл Всемирный потоп, и смыло всё самое ужасное, и началась изумительная жизнь.
Сначала всё было просто: день сменила ночь,
и только заря чересчур разнебесилась ало!
Строить ковчег невероятно увлекательно и весело, какой-то азарт создавать новый мир. Его афористичные высказывания мы повторяем до сих пор: «Одному — бублик, другому — дырка от бублика. Это и есть демократическая республика».
В самое несчастное время, эта генерация людей чувствует себя наиболее на месте. Понятие «нормы» у них размылось, и нам до этих людей, как до Звезды, потому что всемирный потоп революции, это и есть нормальное состояние мира. Нормальное состояние — это не когда у всех всё есть, и все ходят на работу; и не тогда, когда все товары производит Китай, а все остальные живут за счёт нефти; и не тогда, когда кто-то манипулирует голосами.
Нормальное состояние мира, это когда: «лишь тот достоин мира и свободы, кто каждый день за них идёт на бой». Нормальное состояние, это состояние кризиса, поиска, ломки — когда что-то происходит. Только оно достойно человека. Или сверхчеловека, как новой эволюционной ступени.
А, если всего этого нет, то люди превращаются в зверьков. А сверхчеловку остаётся, сначала писать агитки, а потом исчезать из этого мира, потому что он перестал быть в нём на месте.
/
/topics/letopis
